Режис Гейро. Предисловие к книге Ильязда "Письма Моргану Филипсу Прайсу"
Дружба между Ильей Зданевичем (Ильяздом) и Морганом Филипсом Прайсом началась в 1916 году и продолжалась до 1973 года, когда, за два года до Зданевича, умер Филипс Прайс. В архивах Ильи Зданевича сохранилась обширная переписка, краткие послания, письма с благодарностями за присылку книг, оттиски статей Прайса, посвященных Востоку, которые автор педантично отправлял своему другу с 1940 по 1970 год, а Зданевич, в свою очередь, заботливо их классифицировал. Все эти документы свидетельствуют о глубоком взаимном уважении и большой дружбе, какая возникает чаще всего в местах, где «разыгрывается история», закаляясь в опасности и укрепляясь от совместно взятых на себя обязательств. Зданевич и Филипс Прайс познакомились на русско-турецком фронте, где оба работали военными корреспондентами: Прайс писал для «Манчестер Гардиан», а Ильязд – для петроградской газеты «Речь». Несмотря на довольно большую разницу в возрасте (в 1916-м Прайсу исполнился 31 год, а Зданевичу – 22), они сразу нашли общий язык: оба испытывали симпатию к народам, с которыми их сводила судьба, им нравилось любоваться пейзажами и памятниками культуры, а главное – они одинаково ненавидели войну и в особенности бесчинства русской армии, которые они постоянно разоблачали в прессе.
Филипс Прайс (1), известный в Великобритании политический деятель, депутат Палаты общин с 1919 по 1931 и с 1935 по 1959 годы, считался в Лейбористской партии признанным специалистом по странам Востока. Помимо этого, Прайс был знаменитым путешественником, писателем, крупным знатоком России. К 1916 году он совершил множество путешествий по Центральной Азии и Сибири (начиная с 1908 года). С самого начала турецкой войны он постоянно находился в стане наступающих русских войск.
Об этих годах своей жизни Филипс Прайс написал две книги, которые являются бесценными свидетельствами своего времени: «Война и революция в азиатской части России» («War and Revolution in Asiatic Russia», 1918) и «Мои воспоминания о русской революции» («My Reminiscences of the Russian Revolution», 1921); в них он пишет и об Илье Зданевиче. Мы располагаем также многочисленными репортажами Филипса Прайса, опубликованными в «Манчестер Гардиан». 9 мая 1916 года в этой газете появляется манифест, подписанный Прайсом и Зданевичем, где раскрывается невыносимое положение мусульманских беженцев – мирных турок и лазов, на которое их обрекли военные действия русской армии, и пассивность международного общественного мнения по этому вопросу («Манчестер Гардиан», 8 июня 1916 г.). Что же касается статей Зданевича, то, как он сам говорит в своем первом письме, петроградская «Речь» чаще всего выходила с пустыми страницами вместо репортажей, запрещенных в последний момент военной цензурой. Но многие из статей, отправленных в петроградскую «Речь», публиковались в Тифлисе. В них проявлялось, еще до встречи с Прайсом, стремление Зданевича напомнить Российской империи о том, что она должна защищать гражданское население и военнопленных. Так, письмо, напечатанное в «Закавказской Речи» 8 мая 1916 года (то есть накануне отправки протеста в манчестерскую газету), заканчивается следующими словами: «Необходимо спасти превосходный народ моряков и рыбарей, каменщиков и плантаторов, народ поэтов импровизаторов, рабочую силу черноморского побережья».
Ильязд не видел Прайса целых 12 лет – с 1 мая 1917 до 1929 года, момента, когда, через восемь лет после своего приезда в Париж, начинает рассказы о своих турецких приключениях, – но они находились в постоянной переписке. За это время Ильязд успел принять участие во многих литературных и художественных приключениях – заумь, дадаизм, группа «Через». Он пережил и боль изгнания, и вечный праздник, царящий на Монпарнасе, а потом, будучи личностью блистательной – и славу «модного пророка» (2), организатора роскошных балов под маркой «Союза русских художников». Тогда Ильязд стремился дойти в поэзии до самых крайних формальных пределов; он познакомился во всеми ведущими художниками своего времени; но, в конце концов, впал в глубочайшее разочарование, так и не найдя применения своей теории, и пришел к неожиданному решению замолчать, удалиться от центра, обречь себя на дополнительное изгнание и одиночество.
Может быть, в ту весну 1929 года Ильязд вспомнил, как за несколько лет до того (см. его февральское письмо 1922 г.) Филипс Прайс признался, что «стал коммунистом». Может быть, догадываясь о постигшем его друга разочаровании, подобно тому, как это случилось и с ним самим, он ощущал, что именно Филипс Прайс был единственным человеком, способным разделить его ностальгию, предмет которой существовал, казалось, только для них двоих. Проработав некоторое время переводчиком в посольстве СССР, в марте 1926 года Ильязд вынужден уволиться: из-за анафемы, которой был подвергнут футуризм в Москве. Новости из СССР, получаемые им через брата Кирилла и верную подругу Ольгу Лешкову, оставшуюся в Ленинграде, становились все более мрачными и даже тревожными. Уже давно утратив все иллюзии относительно какого бы то ни было политического режима, он чувствовал только одно – никакого выхода нет, прошлое умерло окончательно, а сам он приближается к могиле.
С 1927 года Зданевич работал рисовальщиком по ткани для фирмы «Блак Белэр», которая с 1 марта 1928 года перейдет дому Шанель. Ильязд работает на заводе в пригороде Аньер близ Парижа, и 1 мая 1931 года он становится директором этого завода. 15 июля 1928 года он переезжает с женой и двумя маленькими детьми в городок Саннуа, который сегодня считается парижским пригородом, а тогда был настоящим селом, окруженным полями. Тут они живут на улице Эрмон, в большом доме, кое-как превращенном владельцем в аляповатый дворец с искусственным гротом в гостиной. В этот период Зданевич заканчивает роман «Восхищение», где воссоздает множество образов, увиденных им как в родной Грузии, так и в Турции. Вместе с тем он продолжает изучать планы церквей и маршруты, а в Париже консультируется с грузинским профессором Эвктимом Такаишвили – единственным человеком, вместе с которым он ездил в ту самую археологическую экспедицию в 1917 г., материал о которой использован в первом из его «Писем Прайсу».
В тяжелые часы одиночества в те сумеречные минуты, которые подробно описывает Ильязд, душа тридцатипятилетнего мужчины – еще молодого, но уже изгнанного из молодости – стремится уловить ускользающее и охотно возвращается к прошлому. Тогда ясные формы исчезают и остается лишь дымка воспоминаний, и дух устремляется в промежуточное. Зачарованный неоднозначными существами заумник, который еще недавно нашел язык, способный передать смутные сигналы бессознательного, двукратно изгнанный изгнанник – и в пространстве и во времени – возвращается к основной теме своего творчества и всей своей жизни (правда, он никогда и не отдалялся от них) на этот раз избавившись от всех украшений вымысла. «Письма к Прайсу» Ильязда, пожалуй, в еще большей степени, чем его заумь (4), представляют собой самый завершенный памятник принципа растворения, окраин, неуловимости, промежуточности, следы которого мы находим и в сюжетах его будущих романов и стихотворений, и в тех редких текстах, которые он будет издавать в дальнейшем.
Через полгода после своего приезда в Париж, когда проявились лишь самые первые признаки разочарования, Ильязд, окруженный скандалами, рисовал свое детство и молодость как волшебные картины: «…оказалось, что я родился зубастым. И вместо того, чтобы сосать грудь, высказывал поползновение жевать мясо. Моя мать должна была отказаться от мысли кормить меня. Вся эта типично азиатская история так взволновала ее, что родители решили перебраться через пограничные хребты вечно снежных гор на европейский материк. Просторный дилижанс, увозящий меня к Европе через снег – такова обстановка моего первого путешествия тотчас после рождения. Вьюга, сугробы, переход через перевал. Так из Азии умерши как азиат, я родился как европеец. Родившись зубастым и с черной густой бородой – вопреки всяким правилам, – я был так безобразен, что даже матери внушил отвращение. Переход в Европу сыграл изумительную роль. Зубы ушли в челюсти и заросли, борода выпала из синей корявой кожи, волосы из черных стали золотыми, и я стал белым, крупным прекрасным ребенком» (5). Вот такой забавный способ продолжения абсурдного жития, написанного о нем Игорем Терентьевым (6), а вместе с тем создавая в самой характерной для своего творчества форме обманчивую смесь вымысла и реальности, Зданевич-Ильязд проявляет глубочайшую двойственность, сопровождавшую его с самых первых шагов: рождение на кавказской земле под опекой России, детство в польско-грузинской семье (его предки с отцовской стороны были поляками, депортированными на Кавказ после Варшавского восстания 1839 года). Его родным языком был русский, семья считалась русской, но воспитана была на французской культуре, поскольку отец, преподаватель французского языка, несколько лет провел в Париже. В далеком провинциальном городе Тифлисе, словно еще не преодолевшем рубеж веков, дом Зданевичей был чуть ли не единственным местом, куда доносились вести о бурном расцвете европейской культуры. Что же касается жизни самого Ильязда, то немного дальше по тексту он вспоминает, что мать (и это подтверждается в ее дневнике) одевала его как девочку, прозвала не Ильей, а Лилей, и даже утверждает (но у нас нет веских доказательств этого), что он был – с невольного дозволения директора, который не подозревал, кто скрывался под внешностью хорошенькой девочки, – единственным мальчиком в женской школе!
Мы напомнили об этих фактах, ибо глубинное ощущение себя как парадокса является одним из главных художнических принципов поэта – в первую очередь, принципа «всёчества», в котором Ильязд стремится к синтезу всех форм, стилей и даже по всей видимости противоположных дисциплин. Это ощущение станет одной из центральных тем его пьес 1918–1923 годов: их можно прочесть, в частности, как инициацию человека, стремящегося вырваться из андрогинной магмы своего рождения. Это ощущение окажется и постоянным мотивом во всей ильяздовской прозе автобиографического характера, прежде всего – в его «Письмах к Прайсу». Связанная, как в вышеприведенном отрывке, с образами перевала, гор и особенно Кавказа, эта тема находит свое наиболее полное воплощение в описании мест в «Письмах к Прайсу» и обретает здесь особую силу благодаря реальности пережитого. Кавказ, Турция, Константинополь, расположенный между двумя морями и двумя мирами – настоящее прибежище для всего «промежуточного». 1917 год, особенно с мая по октябрь (время, упомянутое в первом письме), затем период между октябрем 1920 и октябрем 1921 года (в остальных письмах) обозначают наиболее изобильные периоды «врéменного»: в первом случае – в истории человечества, во втором – в личной жизни Ильязда (ожидание визы, состояние, когда одна фаза жизни уже завершилась, но другая еще не началась). Эта двойственность знаков, порождающая непонимание, проявляется и в самих законах, управляющих этой безумной эпохой: Ильязд, российский подданный, воспринимается турками как захватчик, хотя сам он, будучи грузином, противником царизма и «русофобом», непоколебимо боролся с участью, которую царская армия уготовила лазам и туркам. Северные турки, грузины, армяне забыли свою историю и культуру. Самым грустным символом этого забвения являются хемшины – армяне, принявшие мусульманство, сильнее всех настроенные против своих братьев, оставшихся в христианской вере. А сама «русофобия» Ильязда – русофобия в кавычках. Она – ненависть к презрению, раздражение государственным менталитетом невероятно огромной страны, которая, желая считать себя избранной богом, унижает своих соседей и не понимает, что тем самим обрекает себя на постоянные кризисы, а потому никак не может покончить со своим комплексом неполноценности. Но эта ненависть сопровождается и любовью ко всему русскому, чем живет человек, писатель и художник – к русской речи, слову, таланту, народной стихии, широте простой души.
Ильязд сначала как будто обладает неким знанием, неким пониманием времени. Но иллюзия, «неправильное сознание» (по выражению Жозефа Габеля (7)) в неизменной компании смерти и безумия обязательно поглотит это знание. Существо, желающее сохранить свою человечность, обречено. И Константинополь, воплощенная ирреальность (которую мы уже не знаем, как именовать – Византия, Стамбул или опереточный Царьград) тонет в талом снеге и туманах вместо того, чтобы быть городом света, – подобно Тифлису или Барселоне, расположенный на столь дорогом и исполненном для Ильязда мистического смысла 41 градусе. Константинополь полон русских беженцев, ничтожных, как тени, но которых почему-то очень опасается местное население; город превращается в сплошной кошмар, в котором не осталось никаких ценностей и апатриды постоянно сходят с ума в ожидании визы. Подобно тому, как одно означаемое может обладать множеством означающих (Константинополь, Византия, Стамбул, Царьград), так и одинокий человек оказывается многоликим (русский, друг, враг, патриот, бунтовщик…), одно означающее («светлые волосы») может обретать множество смыслов. Если не отдавать себе в этом отчета, можно сойти с ума. В то же время это возвращает к зауми, к абсолютной полисемии. А как не вспомнить и о замечании на полях черновика первого парижского романа Зданевича «Парижачьи» (1923) по поводу имен и характеристик персонажей, о том, что слово не имеет смысла, кроме того смысла, который нам хочется ему дать. Невозможно не заметить, что и «Письма к Прайсу» не являются перепиской в обычном смысле этого слова: об этом Ильязд сам пишет в начале пятого письма.
Через все пять писем красной нитью проходит некий тревожный знак – Белобрысый и его перевоплощения; это единственная ощутимая связь в пространстве, лишенном единства времени (в первом письме рассказывается о событиях, которые произошли за три года до описанных в остальных письмах), места (северо-восточная Турция, Черное море, Константинополь) и действия. Но этот видимый объединяющий элемент, воспринятый в этом качестве, потому что он эмблематически связан с Черным морем – историческое название которого Понт означает «связь», «мост», «путь» – представляет собой лишь видимость, а значит, естественно подвергается растворению. Что касается сущностной, органической неуравновешенности произведения, то она основана на его исключительно жесткой форме: пять частей, равных по объему (25 листов), совершенно четкая задача – описать другу свои приключения в стране, в которой они прежде были вместе. Эти эрзацы единства действия только усиливают онтологическую двойственность книги. Принцип слияния (сим-волический) сталкивается с принципом распада (диа-волическим), который уносит все произведение в поток неуловимого. Возвышенный стиль текста часто приближается к «дипломатическому», подвержен колебаниям: он то разворачивается, то свертывается в клубок, скрывая под своим ровным и широким потоком чарующие бездны.
В начале пятого письма Ильязд сожалеет о том, что он выбрал для своего произведения второстепенный жанр переписки, и говорит, что лучше было бы придать ему форму романа. Так он и поступит год спустя, описав свою константинопольскую жизнь месяц за месяцем в романе «Философия», инициатическом произведении, сосредоточенном вокруг храма Святой Софии. Однако следует заметить, что еще до создания «Писем» множество приведенных в них деталей были использованы в романе «Восхищение» (этот роман был опубликован в 1930 году, но написан в 1927–1928 годах). Приведем некоторые примеры: мотив белокурой девушки, затерявшейся в горах (Ивлита), основополагающую тему сохранения сокровищ (которая возвращается в «Письма» в размышлениях о восточных лавках в Базаре), множество мелких мотивов (разложившийся город, бедные кварталы, проститутки), совершенно параллельные сцены (описание менял на константинопольской бирже и придворных в соборе в «Восхищении»).
Существует несколько рукописей «Писем», они представляют собой разные этапы работы, все они написаны на плотной бумаге; есть также две машинописные копии, одна из которых, снабженная авторскими исправлениями, и представлена в настоящей публикации. Ильяздовские машинописи прекращаются до конца пятого письма и содержат несколько лакун. Существует третья машинопись, сделанная по поручению вдовы Ильязда в 1980-е годы для того, чтобы дополнить текст на основе рукописи, но эта копия ошибочна. В данном издании конец пятого письма и все лакунарные места были уточнены на основе самой рукописи. Стоит заметить, что книга «не завершена». Согласно черновому плану, Ильязд думал создать еще и шестое письмо (грузины – армяне – их бегство – Муса-Саид – Святая София: архитектура), а также седьмое, содержание которого не уточняется. Эти письма так никогда и не были написаны, и, подобно восточной церкви, при беглом взгляде на которую непонятно, будет ли она когда-нибудь достроена, созданный Зданевичем памятник сохраняет свою тайну и завершает ощущение всеобщей иллюзии.
Но перед тем как поставить окончательную точку, Ильязд вспоминает о магическом видении лодочника-лаза: подобно кормчему в аду, тот перевозит приговоренного на другой берег и еще раз внимает успокоительному звуку неизвестных слов, зауми, ведущей к вечному покою, – так бесконечно создается венок его «мживане».
Именно в Константинополе Ильязд создал основу своего заумного шедевра «лидантЮ фАрам» (8). В этой пьесе рассказывается о схождении в ад и воскрешении, и в конечном счете, о великом торжестве сил жизни и искусства.
Режис Гейро
1. Филипса Прайса Ильязд величал Филиппом Васильевичем, хотя Филипс – это не имя, а часть фамилии (имя – Морган), и отца его звали вовсе не Бэзил (Василий), а Вильям. Но в русском языке не существует эквивалента этого имени, разве только русифицированная немецкая форма «Вильгельм», в то время как фонетически имя «Вильям» близко имени «Василий».
2. См. выходившую в Париже русскую газету «Последние новости» от 28 апреля 1922 г.: «Модный пророк Илья Зданевич проповедует каждую вторую и четвертую пятницу в кафе «Хамелеон»…». Кафе «Хамелеон» находилось на углу улицы Кампань-Премьер и бульвара Монпарнас. Там с середины 1921 г. встречались молодые русские поэты и художники «Палаты поэтов» и группы «Гатарапак».
3. См.: Ильязд. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. М.–Дюссельдорф: Гилея–Голубой всадник, 1995.
4. Даже в большей степени, чем в пьесе «згА Якабы» (1920), в которой заумь дает язык этому принципу.
5. «Илиазда» (1922). Русский текст и научное издание Режиса Гейро в кн.: Igor Terentiev. Un record de tendresse. P.: Clémence Hiver, 1990 (с французским переводом), а также в: Поэзия и живопись. Сборник трудов памяти Н.И. Харджиева / Сост. М. Мейлах и Д. Сарабьянов. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 539–540. Этот текст – второй вариант доклада «Илиазда» (май 1922), ставший уже мифологизированием детства автора, см.: Поэзия и живопись. С. 518–539 (составление и комментарии Р. Гейро).
6. Терентьев И. Рекорд нежности // Терентьев И. Собрание сочинений / Под ред. М. Марцадури и Т. Никольской. Bologna, 1988.
7. Gabel J. La fausse conscience. P.: Minuit, 1962.
8. См.: Ильязд. ЛидантЮ фАрам. парИш: издАния 410, 1923.
Опубликовано в кн.: Ильязд (И.М. Зданевич). Письма Моргану Филипсу Прайсу. М.: Гилея, 2005.
